Грозный баловень судьбы. По законам своего времени

Автор: Александр Звягинцев

Как-то в одну из суббот по многолетней привычке я заглянул в книжный магазин «Москва». В букинистическом отделе среди множества книг бросился в глаза массивный, густо-коричневый том в тяжеленном, словно бронированном, переплете.

Я узнал его сразу. «Настольная книга следователя», изданная в 1949 году, где среди трех авторитетных членов редколлегии и авторов был Лев Романович Шейнин. В свое время эта книга многому меня, начинающего юриста, научила. Самое поразительное, она и сегодня, по отзывам многих практиков, не потеряла актуальности.

Разумеется, я тут же вспомнил о Шейнине и подумал: без него в те годы такой труд не мог обойтись!

Лев Романович Шейнин был человеком с необычной биографией и удивительной судьбой. А тогда он занимал мои мысли еще и потому, что я работал над романом-хроникой о Нюрнбергском процессе, а Шейнин в нем участвовал и даже был втянут в серьезную интригу, которая потом обернулась для него самого весьма печальным продолжением…

Лев Романович был, конечно, личностью незаурядной. Многое успел сделать, многое пережил. Вот только исповедоваться — ни публично, ни в частных разговорах — никогда не желал: до конца дней своих хранил молчание о делах минувших. Что ж, чем оборачивается блуд словес, Шейнин хорошо представлял, ибо был посвящен в правила игры, существующие в обществе, в котором он жил, и сам неукоснительно их соблюдал. И когда знаменитый актер Василий Борисович Ливанов в шестидесятых годах прошлого столетия, едва прикоснувшись к истории его жизни и будучи поражен услышанным, предложил написать Шейнину мемуары: «Это будет бестселлер!», тот посмотрел на него так, будто в первый раз видел, и только негромко сказал: «Васечка! Вы что, с ума сошли?!»

Шейнин не считал возможным предать гласности тайны былых времен, даже в ту пору, когда был к небу ближе, чем к земле. Он все равно молчал. Но и пружину молчания время от времени история приводит в движение…

О Льве Романовиче я говорил со многими: коллегами, друзьями, которых было не счесть, просто знакомыми и людьми, которым случайно довелось встретиться с ним на жизненном пути. И что-то из тайн, хранимых этим человеком, становилось более или менее понятным. Пусть не в деталях, а в виде общей картины, весьма разнообразной и поучительной.

На работу в прокуратуру после Гражданской войны его, семнадцатилетнего студента Литературного института, мобилизовали по комсомольской путевке — просто потому, что там некому было работать. И он, пылкий провинциальный юноша, мечтающий о литературной славе в столице, без всякой подготовки становится следователем, получает право арестовывать людей, отдавать их под суд, распоряжаться чужими судьбами. И одновременно сталкивается с самыми темными и грязными сторонами жизни, с пороками и жестокостью, превосходящими порой все фантазии, доступные молодому человеку.

И все это в условиях «обострения классовой борьбы», когда любые собственные промахи и даже проступки ничего не стоит оправдать «классовым чутьем» и «революционным сознанием». В этой ситуации сообразительный, умеющий мыслить и сопоставлять факты Шейнин, скорострельно окончивший юрфак МГУ, становится настоящим профессионалом следствия.

Это замечают и достаточно быстро назначают его следователем по особо важным делам. Мало того, он не забывает о литературных пристрастиях и начинает публиковать в журналах рассказы, написанные на основе тех конкретных дел, которые он вел. Уже через несколько лет появляется ставшая знаменитой книга «Записки следователя». Было ему тогда 24 года.

А спустя год Шейнин пишет… учебник по криминалистике.

Его жизнь складывается на редкость удачно — карьера, литературная слава. Чего еще желать? Но у каждого времени свои законы. В 1934 году его привлекают для участия в расследовании убийства Кирова. Шейнин становится помощником Прокурора СССР Андрея Вышинского, он работает на всех процессах того времени, участвует в разоблачении бесчисленных «врагов народа», руководствуясь порой совсем не теми методами следствия, которые сам описывал в учебнике криминалистики. Это, надо полагать, спасло его от участи многих прокуроров, немалая часть которых в те годы попала под каток репрессий.

Вероятно, именно тогда он понял, что есть вещи, о которых ему лучше не говорить никому и никогда. Тем более что и сам он в 1936 году был арестован. Его подержали недолгое время в лагере на Колыме, а потом оправдали и вернули на службу. Это было суровое назидание, которое он запомнил на всю жизнь.

В 1935 году Шейнин возглавил Следственный отдел Прокуратуры Союза ССР и руководил им более двенадцати лет. Он вел тогда жизнь баловня судьбы. Получал награды, выпускал книги, по его пьесам и сценариям ставили спектакли и фильмы… Одновременно, а точнее, первоочередно, по долгу службы, он вел и раскрывал громкие уголовные дела, при надобности сажал по указанию свыше, устраивал по ночам допросы с пристрастием. Жил Шейнин широко и роскошно, сполна пользовался всеми благами, которые ему предоставляли служба в прокуратуре и литературные занятия. Имел машину, великолепную двухэтажную дачу в Серебряном бору, был женат, но это не мешало ему заводить краткосрочные романы с другими женщинами. В общем, ни в чем себе не отказывал.

Его книги издавались огромными тиражами. Я и сам в молодости читал их взахлеб. Правда, наиболее придирчивые сотрудники правоохранительных органов поговаривали о них с иронией. В реальности, мол, все выглядит иначе, факты изменены, сюжеты подогнаны под жесткую схему… Да, это так. Но, во-первых, это все-таки не отчеты о реальных делах и не комментарии к кодексам, а литературные работы. А во-вторых… Сегодня, конечно, трудно поверить в раскаявшихся «воров в законе», которых он описывал. Тех самых, которые в душевном порыве приходят в милицию, чтобы начать новую, честную жизнь. Так же трудно представить, всех без исключения, безупречных, кристально честных работников НКВД, думающих только о выполнении поставленных партией и правительством задач. Хотя не понаслышке знаю очень многих сотрудников органов прокуратуры и внутренних дел, которые жертвенно и профессионально отдавались делу и преданно служили родине.

И именно такие работники становились героями многих произведений Шейнина. Поэтому, наверное, рассказы его этим и подкупают, и делают их популярными вплоть до сегодняшнего дня. Может быть, дело в том, что они лишены плакатной назидательности, автор не педалирует сугубо идеологические моменты, а вот характеры преступников, сюжетные линии выстроены вполне занимательно, описаны весело и даже благодушно-снисходительно. Такое впечатление, что Шейнин вполне понимает своих героев. Да, жулики, воры, спекулянты, мошенники, но ведь и люди же…

Мне кажется, чувство тревоги и ответственности за дела политические, особенно тридцатых годов, не покидало Шейнина никогда. Люди, знавшие Льва Романовича, чаще всего разделяли эту мою мысль. Большинство из них считали, что Шейнин не был напрямую причастен к фальсификации доказательств, истязаниям и пыткам. Последним, кто мне об этом говорил, был известный художник-карикатурист Борис Ефимович Ефимов, который трудился на Нюрнбергском процессе. Было это в 2005 году. Я тогда работал над документальным фильмом «Нюрнбергский набат». Когда я встретился с Ефимовым, ему было уже 105 лет, но память сохранил он цепкую, многое помнил до мелочей. Мыслил Борис Ефимович, когда этого требовала тема разговора, правовыми категориями, что совсем не удивительно: в 1917 году Ефимов поступил на юридический факультет Киевского университета и учился там у солидной профессуры. В разговоре со мной несколько раз подчеркивал, что за четыре года до того, как он поступил на учебу в университет, его окончил Вышинский, с которым ему довелось встречаться в Нюрнберге.

На процессе Борис Ефимович общался со многими прокурорами, судьями, следователями, даже с контрразведчиками, но по возвращении в Москву близкие отношения сохранил только с Шейниным, который участвовал в Суде народов в качестве помощника Главного обвинителя от СССР Р. А. Руденко.

Ефимов называл Шейнина «весельчаком», «балагуром» и «душой компании». Утверждал, что они дружили. Шейнин был для него «просто Лёвчик», а он для Шейнина — «Боря». Рассказывал, что Лев Романович хорошо запомнился ему не только как остроумный, легкий и общительный человек, но и как настоящий профессионал:

«Помню, выступает Шейнин на процессе по разделу об ограблении музеев и вывозе фашистами из СССР в Германию произведений искусства, а Геринг, который, как известно, сам всем этим заправлял, сидит на скамье подсудимых и нервничает. Снимает наушники, потом опять их надевает. Потом бросает их перед собой.

Наконец не выдерживает и раздраженно говорит Шейнину:

— Господин обвинитель, а вам не кажется, что вы здесь всех вводите в заблуждение, поскольку пользуетесь фальшивыми доказательствами?

Лев Романович тут же отбрил наци № 2:

— А не кажется ли господину Герингу, что он уже не рейхсмаршал, которому позволено перебивать кого угодно, а просто обыкновенный преступник, который должен отвечать за свои преступления?»

Тогда в Нюрнберге острая, молниеносная реакция со стороны Шейнина на реплику Геринга имела большой резонанс.

Кстати, о литературных трудах Шейнина Ефимов отозвался спокойно: «У него были литературные способности. А профессия давала ему материал и возможности».

Встреча с Ефимовым, его воспоминания о Нюрнбергском процессе заставили меня задуматься над одним из эпизодов в жизни Шейнина того времени.

Изучая материалы уголовного дела, возбужденного в 1951 году в отношении Шейнина, я наткнулся на допрос, в ходе которого он, уже будучи арестованным органами МГБ, утверждал, что одной из причин его ареста стал конфликт с руководителем бригады Главного управления «Смерш» полковником М. Т. Лихачёвым в Нюрнберге.

Вот такие были в те времена сюжеты…

И это еще не все! Потом мне удалось установить, что материал о «мягкотелой соглашательской линии поведения нашей делегации в Нюрнберге», который готовил полковник М. Т. Лихачёв, Сталину направил Берия. А Сталин дал поручение разобраться Молотову.

Об этом мне стало известно в 2008 году от нашего посла в Швейцарии Игоря Борисовича Братчикова, который работал и долгое время поддерживал дружеские отношения с известным советским дипломатом Владимиром Семёновичем Семёновым. В одной из бесед Семёнов ему рассказал, что в 1946 году, когда он был политсоветником главноначальствующего СВАГД (Советская военная администрация в Германии), ему в Берлин позвонил Молотов и дал поручение съездить в Нюрнберг, посмотреть, как идут дела на процессе, и доложить о работе советской делегации.

Семёнов спросил: «Будут ли какие-либо установки?» — и получил ответ: «Нет, не будут».

Приехав в Нюрнберг, Владимир Семёнович собрал совещание и выслушал доклады наших сотрудников, работавших на Трибунале. Затем он был на самом процессе, присутствовал на допросах Кальтенбруннера, Йодля, Розенберга и других. Спустя несколько дней он снова собрал совещание. Сказал, что доложит в Москву, что работают советские представители хорошо, умело отстаивают утвержденную линию, а так как он не специалист в юриспруденции, то делать ему здесь нечего и он попросит разрешения вернуться в Восточную Германию, где ему необходимо лично контролировать ход земельной реформы.

Написав соответствующую шифротелеграмму и получив согласие Молотова, Семёнов вернулся в Берлин.

А спустя примерно лет двадцать он встретил в санатории «Барвиха» тогдашнего председателя Верховного суда СССР Л. Н. Смирнова, также принимавшего участие в работе Нюрнбергского трибунала. Смирнов искренне поблагодарил дипломата за то, что четверть века назад тот спас его и некоторых других советских участников процесса от вероятных репрессий. Семёнов на это честно сказал:

«Если бы Молотов сообщил мне о „сигналах“ Берии, то не исключаю, что по законам того времени „что-нибудь“ я бы в Нюрнберге нашел».

Вот так делались тогда большие государственные дела. Впрочем, только ли тогда…

Из Нюрнберга Шейнин возвращается триумфатором. Работа на высоком посту в прокуратуре, плодотворная литературная деятельность, Сталинская премия за фильм «Встреча на Эльбе»… Разве не слава? Он не отказывал себе ни в чем. Один из приятелей сказал как-то, что Шейнин вел распутный образ жизни, и делал это он с таким цинизмом, что все выглядело как «домашний публичный дом». Шейнин отрезал: «Я сожительствовал с рядом женщин, но в публичный дом свою квартиру не превращал».

В то время Шейнин работал над «Настольной книгой следователя», с которой начался наш рассказ. Книгой, по которой училось профессионализму не одно поколение следственных работников. Лев Романович активно писал, сотрудничал со многими литераторами. В этой связи вспоминается одна послевоенная стихотворная байка, популярная среди московских интеллектуалов: «На берегах литературы пасутся мирно братья Туры и, с ними заводя амуры, Лев Шейнин из прокуратуры».

Однако среди всего этого благополучия жизнь вдруг закрутила сюжет, который даже он, мастер драматургических ходов, не мог предусмотреть. Его нюрнбергский знакомый Лихачёв становится заместителем начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР и начинает заниматься делом Еврейского антифашистского комитета, готовясь привлечь к ответственности как можно больше людей и намечая возможные жертвы.

В 1949 году, как раз когда «Настольная книга следователя» вышла в свет, Шейнина неожиданно освободили от должности, не объяснив причин. Сказали, что назначат директором Института криминалистики, но… не назначили. Знак был, что и говорить, плохой. Шейнин сидел дома, писал рассказы, пьесы, сценарии. Выжидал, особенно не высвечивался, но при случае всегда зондировал почву, пытаясь понять, что его ждет. Он, конечно, догадывался, что освобождением от должности дело не закончится. На одной из вечеринок подвыпивший сотрудник органов сболтнул: «Эх, Лёва, Лёва, старый уголовник!.. Умная у тебя башка, а все же мы за тебя взялись…»

Кое-кто из его знакомых по писательскому цеху получил рекомендацию держаться подальше от Шейнина, так как его «выгнали» из прокуратуры по настоянию органов безопасности, а скоро вообще «возьмут». Разумеется, и это дошло до Шейнина…

Тем не менее, некоторым его товарищам в той непростой для Шейнина ситуации, когда его освободили от занимаемой должности, достало мужества сохранить прежние отношения.

Например, Аркадий Иосифович Полторак, работавший вместе с Шейниным на Нюрнбергском процессе (он возглавлял там секретариат Советской делегации), помог Льву Романовичу через своего брата Давида, который тогда жил в Одессе, снять домик на берегу дома для отдыха. Шейнин приехал в Одессу на легковом автомобиле с прицепом со своим шофером Бейноглу, который служил у него ранее в прокуратуре много лет и продолжал обслуживать его после того, как он ушел из органов.

Шейнин, конечно, чувствовал, что над ним сгущаются тучи. Тем не менее, на отдыхе он выходил в море и ловил рыбу, совершал экскурсии по городу, ездил к Утёсову, с которым он дружил, и даже встречался с молодежью. Давид Аркадьевич Полторак вспоминал:

«Однажды он попросил меня организовать небольшую встречу с молодежью. С Яшей Новокольским мы подготовили такую встречу и провели ее в его квартире. Продуманно подошли к отбору гостей: в основном это были девушки-студентки филфака университета. Шейнин был прекрасным рассказчиком. Девушки были интересными, забрасывали его вопросами, просьбами рассказать о своей литературной деятельности. Вечер прошел отлично, Шейнин остался очень доволен».

После завершения отдыха Лев Романович предложил Давиду Полтораку вместе уехать в Москву на его машине, но тот отказался. Однако, с его согласия, отправил с ним свои книги и аккордеон, поскольку принял решение уехать из Одессы в столицу.

Давид Иосифович в конце жизни вспоминал, что когда он переехал в Москву, ему «пришлось столкнуться с именем Л. Р. Шейнина при следующих обстоятельствах»:

«Однажды, когда я пришел домой из школы, меня встретила мать (она приехала к нам из Одессы повидаться). С заплаканными глазами и волнением рассказала она о визите к нам работника КГБ, который принес мне повестку явиться в центральный офис КГБ на площади Дзержинского.

С большой тревогой в сердце в назначенный мне день и час я явился в известное здание на Лубянке, получил бумагу в бюро пропусков, зашел в один из подъездов. Внимательно изучив мои документы и пропуск, работник КГБ отправил меня в сопровождении двух солдат в соответствующий кабинет на пятом этаже…

Человек, сидевший за столом, довольно бодро приветствовал меня, сообщил, что он совсем недавно прилетел из Одессы, «чудесного города, моей Родины», стал рассказывать о примечательных местах, посещенных им в Одессе, о пляжах, на которых побывал, и затем вдруг резко перешел к причине моего появления в здании КГБ. Из первых его слов — „Л. Р. Шейнин показывает“ — следовало, что я рассказывал тому о пребывании в Одессе Михаила Маклярского, известного деятеля КГБ, впоследствии тоже писателя, драматурга (автора сценария популярного фильма „Подвиг разведчика“). Так вот, органы просят подтвердить мой рассказ о поведении этого человека в Одессе.

Я вспомнил и тут же сообщил сидевшему напротив меня, видимо, следователю, что в то время меня не было в Одессе и я имею весьма смутное представление об этом эпизоде и рассказывал Шейнину о тех событиях со слов моих сокурсников.

Следователь просил уточнить, что я помню из их рассказа о том, как этот сценарист во время своего общения с одесскими студентами просил их устроить ему встречу с „хорошими девочками“. Я еще раз сказал, что такого не запомнил. Тем не менее, когда мы закончили беседовать, следователь предложил мне прочитать его запись беседы со мной и подтвердить эти факты. Я отказался делать это. Тогда он внес поправки в текст, смягчающие представление о низком нравственном уровне сценариста…

Вскоре я поехал в Одессу и встретил на улице двух студентов, которые, увидев меня, страшно изменились в лице. Потом мне рассказали, что их вызывали в областное управление КГБ, где просили подтвердить мои показания. Поскольку им удалось увидеть бумажку, прибывшую из Москвы, где было написано „Полторак показывает“, они решили, что я уже „сижу“, потому так отреагировали на нашу встречу на одесской улице».

Через несколько лет Шейнин объяснит неожиданный поворот в своей судьбе одним лишь словом: «Михоэлс…»

В 1948 году, накануне увольнения, Шейнин был командирован в Минск для проведения расследования по делу о загадочной гибели знаменитого артиста Соломона Михоэлса. По основной версии, его сбил грузовик. Но Шейнин стал разрабатывать и другие версии. Вскоре его отстранили от дела и уволили.

Но дело было не только в Михоэлсе. Тогда уже усиленно раскручивался так называемый «еврейский вопрос». Нужны были «заговорщики», которые могли сойти за организаторов заговора. И это еще не все. Шейнин был для Лихачёва находкой. Прокурорский работник, литератор, имевший обширные связи, особенно в еврейской среде, как нельзя лучше подходил на главную роль заговорщика. К тому же было известно, что Шейнин, осторожный и хитрый, обладавший удивительной изворотливостью, был патологически боязлив. Многие его знакомые знали, что он боялся допросов с пристрастием и признавался, что не выдержит их. После истории с Михоэлсом никто из высокопоставленных знакомых не мог его защитить.

Шейнина арестовали 19 октября 1951 года. Прокуратура даже не пыталась вступиться за своего бывшего сотрудника, как-никак отдавшего следственной работе более 27 лет жизни. Надо сказать, маховик был запущен с такой силой, что все попытки были бы бесполезны — летели головы и поважнее. Поначалу Шейнин связывал свой арест с происками главы МГБ Абакумова. Когда в январе 1949 года сгорела дача Ворошилова, Шейнин со своей командой занимался расследованием. Была установлена халатность органов госбезопасности, охранявших объект, виновные отданы под суд. После этого, встретившись с Шейниным, Абакумов обронил: «Все ищешь недостатки в моем хозяйстве, роешься. Ну, старайся, старайся».

Однако, думается, такая версия случившегося была притянута за уши. Ведь к этому времени Абакумов сам уже сидел в тюрьме и терпел пытки. Его даже одно время поместили в тесный холодный карцер без окон, без притока свежего воздуха, держали на хлебе и воде, включая беспрерывно холодильную установку.

В рамках дела, возбужденного против Абакумова, был арестован коллега Шейнина — прокурор отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Прокуратуры СССР Дорон. Путем применения к нему незаконных методов ведения следствия от него добились показаний в отношении руководящих работников прокуратуры. Сослуживцы Дорона мне рассказывали, что, когда после смерти Сталина он был освобожден из-под стражи, он признался, что били его «с оттяжкой» металлической пряжкой по обнаженным ягодицам, приговаривая: «Вот тебе материальное право, а вот тебе процессуальное право».

В те годы, опять же по словам бывших сослуживцев Дорона, якобы проводилась операция под кодовым названием «Пушкинская, 15-А» (место нахождения Прокуратуры СССР). По их версии, после еще нескольких арестов сотрудников прокуратуры дела Дорона и Шейнина должны были объединить в одно производство. В постановлении на арест Шейнина указывалось: «…изобличается в том, что, будучи антисоветски настроен, проводил подрывную работу против ВКП (б) и Советского государства. Как установлено показаниями разоблаченных особо опасных государственных преступников, Шейнин находился с ними во вражеской связи и, как сообщник, совершил преступления, направленные против партии и Советского правительства».

Борис Ефимов во время нашего разговора вспомнил, что в те дни арест Шейнина многие восприняли вполне философски: «Встретил на улице известного поэта, а он говорит: „А знаешь, Боря, этого толстяка Шейнина посадили. Говорят, упал в обморок, когда за ним пришли. Там теперь, поди, похудеет“. — „Да ты что? — остолбенел я. — Да он же сам всех сажает!“ — „Ну и что? Сажал, сажал и досажался“». Наверное, в этом «досажался» была доля истины. Здесь выразилось и отношение столичной культурной богемы к двойной жизни Шейнина.

Трудно представить в кабинетах Лубянки этого веселого жуира, который в своих рассказах писал о том, что презумпция невиновности выше всего, и считался чуть ли не автором «ставки на доверие» — особой формы установления контакта с допрашиваемым, — а сам очень любил во время работы в следственном отделе «ночные бдения», то есть допросы ночью, когда арестантам по нескольку суток не дают спать.

Почему-то дело Шейнина тянулось два года, хотя другие, куда более сложные и запутанные, заканчивались значительно быстрее. Видимо, потому что «умная голова» умела тянуть время. Будучи профессионалом, Шейнин тонко чувствовал, чего от него хотят, высчитывал, что можно сказать, а чего нельзя, пытался угадать по течению допросов, как меняется политика на самом верху. Допросы следовали за допросами, иногда перемежались очными ставками, дело пухло и к концу уже насчитывало семь огромных томов.

Делом занимались в разное время семь старших следователей Следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Шейнина допрашивали не менее 250 раз, большей частью ночью, а точнее, допросы начинались около десяти часов вечера и заканчивались далеко за полночь. Более года его держали в одиночке, часто в наказание «за провинности» лишали прогулок, книг, передач, а во время допросов шантажировали, оскорбляли, грозили побоями. Однажды его даже заковали в наручники и не снимали их в течение шести дней. Все это довело Шейнина до такого состояния, что к концу следствия, по его собственному признанию, запас «нравственных и физических сил был исчерпан». Были периоды, когда силы окончательно покидали его и он ощущал холодное дыхание смерти, слышал, как в ночной тишине она читает ему приговор…

Протоколы допросов Шейнина я внимательно изучал. Что и говорить, это было тяжелое занятие… В первый год ведения дела следователи усиленно раскручивали так называемый «еврейский заговор». На этом этапе Шейнин давал показания охотно и подробно, выдавал всех и вся. Он говорил о своих «националистических» беседах с самыми известными деятелями советской культуры и искусства. «Закладывал» Шейнин и своих бывших сослуживцев по прокуратуре. Кстати, Бориса Ефимова он тоже присовокупил к числу заговорщиков, о чем я старому художнику во время нашего разговора с ним говорить не стал.

Шейнин с готовностью поведал о своих «националистических» беседах с Ильей Эренбургом, братьями Тур, Штейном, Кроном, Роммом, Рыбаком и многими другими известными деятелями культуры. Вот только один отрывок из его показаний об Эренбурге: «Эренбург — это человек, который повлиял, может быть, в решающей степени, на формирование у меня националистических взглядов. Эренбург говорил, что в СССР миазмы антисемитизма дают обильные всходы и что партийные и советские органы не только не ведут с этим должную борьбу, но, напротив, в ряде случаев сами насаждают антисемитизм…»

Следователи, видя его готовность, требовали показаний на Утесова, Блантера, Дунаевского и даже на Вышинского, руководившего знаменитыми процессами 1930-х годов. В своем письме на имя министра госбезопасности С. Игнатьева Шейнин потом писал: «Следователь пошел по линии тенденциозного подбора всяческих, зачастую просто нелепых данных, большая часть которых была состряпана в период ежовщины, когда на меня враги народа… завели разработку, стремясь меня посадить, как наиболее близкого человека А. Я. Вышинского, за которым они охотились». И в другом письме, уже на имя Берии: «Вымогали также от меня показания на Вышинского».

На Вышинского Шейнин показаний не дал, но вот своих сослуживцев не пожалел. Так, на вопрос следователя: «Вы все рассказали о своей вражеской работе против Советского государства?» — последовал ответ: «Нет, не все. Мне нужно еще дополнить свои показания в отношении преступной связи с работниками Прокуратуры СССР Альтшуллером и Рагинским». Называл он и многих других лиц, например, прокурора Дорона, профессоров Швейцера, Шифмана, Трайнина…

Причем «шил» Шейнин к заговорам даже тех, о ком его и не спрашивали. Такой была его тактика — всячески демонстрировать готовность сотрудничать со следствием. А стратегия была одна — выжить, избежать пыток. Ради этого он готов был выложить любые подробности из личной жизни своих знакомых, включая самые интимные. Рассказывая об одной женщине, помощнике прокурора, Шейнин описал, какие предметы женского туалета оставались в кабинете после ее визита к начальнику.

Через какое-то время «еврейский вопрос» стал терять актуальность, и следователи принялись усиленно превращать Шейнина в шпиона. Пошли вопросы о связях с заграницей. Однако здесь Шейнин держался стойко. Он начисто отрицал свою вину в шпионаже или измене Родине.

Вот, например, отрывок из протокола допроса от 7 февраля 1953 г.:

«Вопрос: Материалами дела установлено, что вы проводили враждебную работу против советского народа по заданию представителя иностранного государства. Признаете это?

Ответ: С представителями иностранных государств я не был связан и заданий по проведению вражеской работы из-за кордона я не получал.

Вопрос: Ваше заявление лживое. Имеющиеся в распоряжении следствия факты полностью изобличают вас в связи с заграницей. Прекратите уклоняться от правды.

Ответ: Еще раз заявляю следствию, что я агентом иностранной разведки не был».

Одновременно он писал заявления на имя первых лиц государства. Вот такие: «У меня нет чувства обиды за свой арест, несмотря на перенесенные физические и нравственные страдания. Скажу больше: тюрьма помогла мне многое осознать и переоценить. И если мне вернут свободу, этот процесс нравственного очищения и глубокого самоанализа даст мне как писателю очень многое. Слишком легко мне раньше удавалась жизнь». Что тут скажешь? После смерти Сталина, когда многие дела стали прекращаться, Шейнина держали в тюрьме еще более восьми месяцев. Он не мог не видеть, как меняется ситуация, а узнав, что его личный враг Лихачёв арестован, резко изменил свои показания: многое из того, о чем говорил, стал отрицать. Кстати, Лихачёв в декабре 1954 года будет осужден и расстрелян.

Баловень судьбы, Шейнин, понимая, что перемены наступили, писал многостраничные заявления: «Я „признавал“ факты, в которых нет состава преступления, что всегда могу доказать. Следователей же в тот период интересовали не факты, а сенсационные „шапки“ и формулировки. Чтобы сохранить жизнь и дожить до объективного рассмотрения дела, я подписывал эти бредовые формулировки, сомнительность которых очевидна… Я бы не перенес избиений».

Двадцать первого ноября 1953 года дело Шейнина было прекращено, его освободили. И он этому очень радовался. Радовался еще и тому, что далекое эхо невозвратных лет уже отголосило над его головой и над его многострадальной страной.

Как-то Лев Романович зашел в Верховный суд СССР. Председатель Верховного суда Анатолий Антонович Волин рассказывал мне, что, увидев его в коридоре, пригласил к себе в кабинет. Спросил: «Ну что, тебе там крепко досталось?» — «Да нет», — спокойно ответил Шейнин. «Говорили, что ты признался еще в машине, когда тебя везли на Лубянку после ареста». — «Нет, все было не так». — «Но ты же признавался?» — «Я действительно что-то такое признавал, я боялся избиения», — коротко ответил Шейнин и сменил тему.

«Было очевидно, что он ничего не хочет рассказывать, — поведал мне во время одной из бесед Волин, когда вспоминал об этой встрече. — „Умная голова“ посчитала, что так будет лучше. А вообще-то он был по характеру нестойкий…»

Была у Шейнина памятная встреча и в родной прокуратуре, где ему и его коллеге Дорону вернули партийные билеты, хранившиеся там после ареста. Это было единственное, что можно было тогда сделать. Как сказал Генеральный прокурор СССР Г. Н. Сафонов, снятый в то время с работы за то, что не обеспечил надлежащего надзора за исполнением законов в органах МГБ, «где начинался порог МГБ, там заканчивался прокурорский надзор».

Впрочем, и сам Шейнин знал это не хуже. Он знал систему, в которой прошла его жизнь, которой он служил в меру своих сил, и потому никогда и ничего не любил вспоминать из прошлого: ни политических процессов, ни собственного ареста, ни бесчисленных допросов. Ведь многие тайны, в которые он был посвящен, были не только тайнами времени и системы, но и его собственными, глубоко личными тайнами.

В последние годы жизни Шейнин работал заместителем главного редактора журнала «Знамя», затем редактором на киностудии «Мосфильм», принимал активное участие в создании знаменитого сериала «Следствие ведут знатоки».

По его сценариям в это время были сняты фильмы «Ночной патруль», «Цепная реакция», «Игра без правил», поставлена пьеса «Тяжкое обвинение», завершена трилогия «Военная тайна».

В моей библиотеке хранится не совсем обычная книга Шейнина — «Записки следователя». Не совсем обычна она тем, что дарственная надпись автора сделана не мне, а Марку Юрьевичу Рагинскому, который в 1945–1946 годах в том же качестве, что и Шейнин, участвовал в Нюрнбергском процессе. Они дружили и работали вместе в Прокуратуре СССР с 1934 года. А подарил мне эту книгу и «Настольную книгу следователя» уже после кончины Рагинского его сын, Дантон Маркович, вместе с некоторыми фотографиями отца и документами, касающимися Нюрнбергского процесса.

Когда был жив Марк Юрьевич, в самый разгар перестройки, в 1987 году, он сказал мне: «Понимаете, Александр Григорьевич, объяснить в новой жизни, при новой власти то, что творилось тогда, невозможно. Никто не поймет. И Лев Романович это хорошо знал. Да и потом, скажем откровенно, воспоминания о прошлых делах могут преподнести самые неожиданные сюрпризы, особенно тем, кто принимается их ворошить. Я не раз на эту тему разговаривал с Шейниным, и он мне говорил, что не собирается ни с кем сводить счеты. Просто хочет жить в свое удовольствие, насколько позволят ему годы и здоровье. И вы знаете, он до конца дней оставался очень интересным, жизнелюбивым человеком, говорил, что получает  удовольствие от творческой работы. Правда, он всегда немного хандрил и за полгода до смерти подписал мне эту книгу. — И Марк Юрьевич протянул мне эту самую книгу, которую я упоминал раньше: „Записки следователя“. — Прочтите. Вы видите, он здесь уже говорит в прошедшем времени и будто бы подводит некий итог. А итог — это, простите, ведь почти всегда некий конец!»

Я открыл книгу. Твердым, уверенным почерком на титуле было написано: «Дорогой Марк! Мы рядом прошли долгую и сложную жизнь. На старости уже нет времени менять друзей, и к тому же лучше старых не найдешь… Прими эту книгу как выражение этой идеи и неизменной любви к тебе и Иде. 6/ IX 66. Ваш Лёва».

Действительно, Марк Юрьевич был прав: Шейнин с его интуицией чувствовал, что он находится на зыбком рубеже и для него уже пробил час прощаний и итогов. Через шесть месяцев и пять дней — 11 мая 1967 года — Льва Романовича не стало. Он ушел в мир иной после обширного инфаркта, хотя считал, что сердце у него абсолютно здоровое, и всегда боялся умереть от рака.

Льва Романовича Шейнина нет в этом мире более полувека, и мало кто сейчас вспоминает о его былых делах и пережитых страданиях, а вот книги его издаются и с интересом читаются. И имя его у абсолютного большинства поклонников ассоциируется исключительно с творческой деятельностью. С той деятельностью, которая, по признанию самого Шейнина, лечила ему душу и помогала жить.

«Только в творчестве, — говорил выдающийся русский юрист и писатель Анатолий Фёдорович Кони, — есть радость. Все остальное прах и суета». Может, и прав был…

Исторические события:

• Гражданская война в России 07.11.1917-25.10.1922;
• Встреча на Эльбе 25.04.1945;
• Нюрнбергский процесс 20.11.1945-01.10.1946.

Участники событий и другие указанные лица:

• Абакумов Виктор Семёнович, советский государственный деятель, генерал-полковник, комиссар государственной безопасности 2 ранга, министр государственной безопасности СССР;
• Берия Лаврентий Павлович, советский государственный и партийный деятель, генеральный комиссар государственной безопасности, Маршал Советского Союза, лишён всех званий в 1953 году;
• Волин Анатолий Антонович, советский государственный и партийный деятель, юрист, Председатель Верховного Суда СССР;
• Ворошилов Климент Ефремович, советский военный, государственный и партийный деятель, участник Гражданской войны, Великой Отечественной войны, один из первых Маршалов Советского Союза;
• Вышинский Андрей Януарьевич, советский государственный деятель, юрист, дипломат, прокурор СССР, министр иностранных дел СССР, постоянный представитель СССР при ООН;
• Дунаевский Исаак (Ицхак-Бер бен Бецалел-Йосеф) Осипович, советский композитор и дирижёр, народный артист РСФСР, лауреат двух Сталинских премий, автор оперетт и балетов, музыки к нескольким десяткам кинофильмов, множества популярных советских песен;
• Звягинцев Александр Григорьевич, советский и российский общественный деятель, Секретарь союза писателей РФ, правовед, писатель, историк, драматург и киносценарист, автор, автор книг и фильмов по Нюрнбергскому процессу;
• Игнатьев Семён Денисович, советский партийный и государственный деятель, Министр государственной безопасности, член Президиума ЦК КПСС;
• Киров (Костриков) Сергей Миронович, русский революционер, советский государственный и политический деятель, Первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), член Политбюро ЦК ВКП(б);
• Кони Анатолий (Анатолиус) Фёдорович, русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи;
• Лихачёв Михаил Тимофеевич, деятель советских спецслужб, один из активных участников сталинских репрессий, заместитель начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР, полковник госбезопасности;
• Маклярский Исидор (Михаил) Борисович, советский контрразведчик, полковник госбезопасности, впоследствии драматург и киносценарист, заслуженный работник культуры РСФСР;
• Молотов (Скрябин) Вячеслав Михайлович, русский революционер, советский политический, государственный и партийный деятель, народный комиссар иностранных дел СССР, министр иностранных дел СССР, один из высших руководителей ВКП(б) и КПСС;
• Полторак Аркадий Иосифович, советский журналист, писатель, публицист;
• Рагинский Марк Юрьевич, советский юрист, доктор юридических наук, профессор, Заслуженный юрист РСФСР, Государственный советник юстиции 2 класса;
• Руденко Роман Андреевич, действительный государственный советник юстиции, Генпрокурор СССР, член особой тройки НКВД, участник массовых репрессий, главный обвинитель от СССР на Нюрнбергском процессе, возглавлял следственную группу по делу Л. Берии;
• Сафонов Григорий Николаевич, советский государственный деятель, бригвоенюрист, государственный советник юстиции 1 класса, депутат Верховного Совета РСФСР 2 созыва;
• Семёнов Владимир Семёнович, советский дипломат и политический деятель, чрезвычайный и полномочный посол;
• Смирнов Лев Николаевич, советский юрист, государственный обвинитель на Смоленском, Хабаровском и Токийском судебном процессах, Председатель Верховного Суда СССР, председатель Ассоциации советских юристов, Герой Социалистического Труда;
• Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович, фактический руководитель СССР, генеральный секретарь ЦК КПСС, генералиссимус Советского Союза;
• Шейнин Лев Романович, советский юрист, прокурор, писатель и киносценарист;
• Эренбург Илья Григорьевич, русский, советский писатель, поэт, публицист, журналист, военный корреспондент, общественный деятель, фотограф.